«Воспоминания об Александре Грине» (составитель – Владимир Сандлер, Лениздат,1972)

   Имя каждого человека из тех, кто знал Александра Грина, дружески о нем отозвался, – нам дорого: оно доносит нам очарование гриновского мира, отсвет его неповторимой личности.
   Среди таких немногих имен писательских хочется с благодарностью назвать Лидию Валентиновну Лесную¹.
   В сборнике «Воспоминания об Александре Грине» (составитель – Владимир Сандлер, Лениздат,1972) ее мемуарный очерк запоминается особой теплотой интонации, психологической точностью образа.
    Лидия Валентиновна в 1916-17 годах работала в журнале «Новый сатирикон» как сотрудник, в 1917-м была еще и техническим секретарем. Она находилась в постоянном общении с авторами и редактором Аркадием Аверченко. Принимала из рук Грина его фельетоны.
    В марте 1965 года в письме Сандлеру журналистка сообщает: она – современница Грина, печаталась одновременно с ним в одном еженедельнике и написала о том периоде воспоминания. Вероятно, упомянутые мемуары и были позже опубликованы в книге Сандлера под названием «Александр Грин в «Новом сатириконе».
    В феодосийском музее хранится авторизованная машинопись Лидии Лесной, которую по содержанию можно продатировать 1960 годом. Это письмо, адресованное Нине Николаевне Грин (КП 3558/Д 1167), приведенное ниже, публикуется впервые.

Дорогая Нина Николаевна!

Очень меня обрадовало Ваше письмо. Я сразу окунулась в мое счастливое «сатириконское» время и сейчас живу в нем. Это и радостно и трудно. Года два тому назад я решила написать воспоминания о моем учителе и первом режиссере К.А.Марджанове². О его работе мало знают (если говорить о подробностях мастерства), а был он необыкновенный режиссер и учитель нашей молодежной группы: И.Берсенев³, А.Крамов⁴, Кузнецов⁵ Леонтьев⁶ и я. Он был во многом выше Станиславского – никакого насилия, никакой «системы», и необычайно своеобразные приемы режиссуры. И вот стала я вспоминать и так погрузилась в прошлое, что все настоящее перестало для меня существовать; я жила, как в тумане – наш театр (в Киеве), вся обстановка стали ярче и действительнее реальной жизни. Написала и отправила в «Советское искусство» в Тбилиси (Марджанов был грузин).

В 1958 году это было напечатано, попросили еще, и в 59-м году было напечатано продолжение. Получила заказ на небольшую статью на русском языке для сборника его памяти — выйдет весной 61-го года. И только закончив всё это, я с трудом ушла от прошлого и вернулась к сегодняшней жизни.
   Так и сейчас. Чтобы послать Вам хоть немного описаний того, что было в 1917 году. Я ушла в жизнь редакции, «возобновила» встречи с Аркадием Тимофеевичем Аверченко. Вспоминая мелкие подробности, и ушла с улицы Ломоносова на Невский, 98. в редакцию «Нов. Сатирикона».
   Никого из «сатириконцев» сейчас в Л<енингра>де нет, а если бы и были, вряд ли они могли бы рассказать об Александре Степановиче. При его замкнутом характере, молчаливом и нелюдимом. Он почти ни с кем не входил в общение, кроме Аверченко, с которым он часто и даже душевно беседовал. Вспомнились мне два небольших эпизода, о которых расскажу.
   В этот день у Аверченко не было приемных часов, он зашел случайно. Я работала над правкой материала делала корректуру, а Аверченко сидел у окна в своем «вольтеровском» кресле и о чем то оживленно говорил с Грином, тоже случайно оказавшимся в редакционной. Он сидел в своем узком пальто с поднятым воротником, как обычно, и тихо, серьезно о чем то серьезно говорил. Потом он попрощался и ушел.Аверченко подошел ко мне и, вынув из кармана крохотную свою записную книжечку, в которой у него были вписаны бисерным почерком темы фельетонов, рисунков, мыслей для «Почтового ящика», и заглянув туда, сказал: — Замечательно. Знаете, в каждом из нас есть оригинальные черточки — у Горянского⁷ свое, у Агнивцева⁸ много всякого такого, у Вас, но если сложить все эти штришки вместе, — получится Грин. Я говорил с ним и записывал его словечки. И так вдохновился, что стихотворение написал!

— Вы? Стихотворение?!

— Да! Акростих!

И он громко и неудержимо расхохотался, пенсне свалилось, он поймал его на лету.

Вот послушайте: «Горят рубины и ниеры».

— Я слушаю. Дальше.

— Дальше нет, это всё. Напишите столбиком.

Я написала:

Горят

Рубины

И

Ниеры.

– Что получилось? – продолжая смеяться, спросил он.

– Если это акростих – получается «Грин». Но что такое «ниеры»?

– Не знаю, спросите у него, когда придет. А слово мое!

Прошло несколько дней, и Александр Степанович пришел, принес материал. Я рассказала ему, что сказал о нем Аверченко, показала «стихотворение». Он прочитал и… улыбнулся. Грин улыбнулся! Необыкновенный случай!

– Но что такое «ниеры»?

Его лицо стало серьезным и он ответил спокойно и уверенно:

– Вполне понятно.

Все сидевшие у стола рассмеялись.

– Мы ломаем голову над этими ниерами, а Вам – «вполне понятно»!

– Конечно, это лучше, чем рубины.

словом.

– Аркадий Тимофеевич, – говорила я, – был Грин, принес ниеры.

– Отправьте в набор.

О словотворчестве Хлебникова Аркадий Тимофеевич тоже говорил, что это «ниеры». – Может быть, Грин понимает, что это, а я не понимаю.

Другой эпизод был трагический. Александр Степанович опять пришел в неприемный день.

– Аркадия Тимофеевича нет?

– Нет. Не знаю, будет ли он сегодня. Отчего Вы такой бледный? Вы больны?

– Нет. Голова трещит. Прощайте.

– До свиданья.

Он ушел.

Часа через два появился Аверченко. Он торопливо вынул из кармана рукопись, сказал: «Отправьте в типографию», и собрался, было, уйти, как в комнату вошел бухгалтер.

– Аркадий Тимофеевич, был Грин. Он взял на складе пачку книг, потом пришел в бухгалтерию и сказал: «Вот я взял, мне надо, здесь на 27 рублей», повернулся и ушел.

– Что ж, – сказал Аверченко, – взял, значит ему надо. Спишите.

И когда бухгалтер ушел, он тихо добавил, обращаясь ко мне:

– Надо как-нибудь вытащить его из этого заколдованного круга. Он только еще разворачивается. Интересный человек. Сегодня пообедает, а завтра?.. Если он придет, скажите: пусть зайдет в бухгалтерию, ему дадут аванс.