Итак, мы решили переехать в Крым.Надо было выбрать город. Из поездки 1923 года мы вынесли отчетливое впечатление, что жизнь в Севастополе, Ялте, вообще на южном берегу — не для нас. Нам нужен был небольшой тихий городок на берегу моря. Александр Степанович предложил Феодосию. Он смутно помнил ее со времен юности, когда несколько месяцев просидел в феодосийской тюрьме. Стали разузнавать. Встретили каких-то железнодорожников, те рассказали о Феодосии, как о тихом, очень дешевом, сонном городке. Это нам понравилось.
   Вскоре мы услышали, что приехал в Петроград крымский поэт М.А. Волошин. Александр Степанович решил съездить к нему и еще порасспросить. Оказалось, что М.А. Волошин не только крымский, а даже почти феодосийский — живет в Коктебеле, местечке в километрах восемнадцати от Феодосии. Но из беседы с ним Александр Степанович ничего не вынес, кроме того, что вопреки ужасам, рассказываемым Волошиным о Феодосии, решил поселиться именно в ней…
   База отдыха в Астрахани для нас была последним престанищем перед отъездом. Наступило 6 мая (по ст. стилю 23 апреля). Этот день Александр Степанович выбрал для отъезда: "23" — его любимое число.
Все сложено, зашито, обвязано. Собираю последние мелочи в дорогу, мама допекает пироги. Александр Степанович перебирает свои бумаги, грудкой сложенные им на окно. Многое рвет и бросает в печь… Последняя суета, и мы едем на Октябрьский вокзал. Едем с легкой душой. Багаж наш невелик — пудов пятнадцать на троих, сдаем его в багажный вагон; в руках только три саквояжа да корзинка с едой.
   10 мая 1924 года. Ранним утром подъезжаем к Феодосии. После путешествия и туристической поездки по России, первое впечатление от города приятное. Вокзал невелик, изящен. Пряно пахнет морем и цветущими белыми акациями. Мы на юге, навсегда.
Поселяемся во втором этаже гостиницы "Астория", напротив вокзала и моря. Оно видно из большого окна нашего номера, оно синее-синее, не как северное серо-зеленое. Под окном шумит толпа идущих с вокзала, на вокзал, с базара. Несут корзины с продуктами, судаков за морды, кур, пучком связанных за ноги, вниз головой.
— Вот чертовский народ, хотел бы я потаскать их так, что бы они тогда запели, — сказал Александр Степанович.
   Идем втроем на базар. Он живописен и весел, как все южные базары, но, конечно, не так красив, как севастопольский. Дешевизна его нас потрясает. Мама удовлетворенно вздыхает, она впервые на юге: "Да, тут жить, слава богу, можно!"
Прожив недели две в гостинице, стали искать комнату. О квартире, как мы соображали по наличному капиталу, пока не приходилось думать. Деньги, несмотря на дешевизну, таяли, как снег весной. Нашли недорогую комнату вблизи от моря, заплатили за два месяца вперед и зажили своей новой жизнью.

Комната наша низкая, довольно большая, неуютная, с окнами в уровень тротуара — домик стоял на склоне холма (ныне переулок Свердлова, 2 — А.Н.). Непрезентабельно было наше первое жилье на юге, зато дешево, и у хозяйки было милое, усталое, немолодое лицо. Впоследствии эта хозяйка наша, Елизавета Корнеевна Макарова, и сосед-жилец Григорий Демидович Капшученко стали преданными нам людьми и в тяжелые минуты облегчали, как могли, нашу жизнь, всегда относясь к Александру Степановичу с чувством глубокого уважения и любви.
   Мы целые дни бродили по городу и окрестностям, забредали на совсем дикие берега, густо заросшие сухой, жесткой травой, часами валялись там, наслаждаясь одиночеством, острым запахом и не надоедающим плеском морской воды. Домой приходили только есть и спать. Александр Степанович стал смуглее, хотя загар к нему почти не приставал. Так мы гуляли с месяц, пока однажды Александра Степановича не затрясла лихорадка. Приглашенный врач, узнав, что Александр Степанович в молодости, во время пребывания в Баку, болел малярией, категорически запретил ему лежать на солнышке и купаться…
   Наши деньги стали подходить к концу. Надо было ехать в Москву. Не хотелось. Но на письма в "Огонек", "Красную нив", "На вахте", "Прожектор" с просьбой прислать авансы ответа мы не получали.
   Поехали в Москву. Александр Степанович повез несколько рассказов для "Красной нивы" и других журналов. В Москве добыли денег и, вернувшись, решили искать небольшую квартиру, чтобы зажить не бивуачно.
   Вскоре неподалеку от нашего прежнего жилья мы нашил небольшую, в три комнаты, квартирку, Галерейная, 8 (сейчас в этом доме музей — А.Н.), купили кое-что остро необходимое и зажили, как нам хотелось. Теперь у нас была довольно большая полутемная столовая, комната побольше для работы Александра Степановича (в ней же мы и спали) и совсем крошечная -для мамы, а внизу шесть ступенек -большая, низкая, разлаписто живописная кухня. Если Александр Степанович работал поздно вечером, он уходил из кабинета в столовую, чтобы не мешать мне курением. Через несколько месяцев нам удалось присоединив к нашей квартире еще одну совсем изолированную комнату, которая стала рабочей комнатой Александра Степановича.
   Александр Степанович, как только мы получили эту комнату, сделал хороший ремонт во всей квартире. Это было удивительным свойством Александра Степановича: где бы мы ни поселялись, он обязательно хотел привести помещение в порядок, не жалея денег на ремонт.

Люблю ясную, душистую свежесть крымского утра, так не похожую на грустную задумчивость вечера. Поэтому встаю рано, часа в четыре. Александр Степанович, еще спит. Иду в его кабинет. (Если это до 1928 года, то мы живем на Галерейной улице, дом 8, против почты. Позже, по ноябрь 1930 года, по Верхне-Лазаретной улице, 7, — угловой дом, угловая квартира). (Ныне улица Куйбышева, 31, — А.Н).    "Кабинет"— звучит внушительно. В действительности это небольшая квадратная комната с одним окном на Галерейную улицу. Убранство ее чрезвычайно скромно и просто. Мы с Александром Степановичем всегда мечтаем о красивых домах, красивых вещах, об уютном комфорте. За неимением денег удовлетворяемся опрятной простотой и не горюем. Направо от входа, в углу, у наружной стены стоит небольшой старенький ломберный стол. Стол Александр Степанович купил сам и, хотя он не очень удобен для работы, другого не хотел.
— Писатель за письменным столом — это очень мастито, профессионально и неуютно, — говорил Александр Степанович. — От писателя внешне должно меньше всего пахнуть писателем.

На столе квадратная, граненая, стеклянная чернильница с медной крышкой Она из письменного прибора моего отца; подарена мною Александру Степановичу в первый год нашей совместной жизни. Весь прибор он не хотел взять из тех же соображений, по каким пишет на ломберном столе. Но с удовольствием взял чугунную собаку: ?Она со мной имеет некоторое сходство?. (Александр Степанович считал, что почти каждый человек имеет сходство с каким-нибудь животным, птицей или предметом).
Электрическая лампа со светло-зеленым шелковым абажуром на бронзовом подсвечнике, простая ручка, которой Александр Степанович всегда писал, красное мраморное пресс-папье, щеточка для перьев и стопка рукописей — вот и все на письменном столе Александра Степановича…
    На стене над столом фотография его отца Стефана Евзебиевича Гриневского (в просторечии Степана Евсеевича), красивого поляка с большим лбом и окладистой седой бородой…
Все г. комнате, да и во всей квартире, куплено самим Александром Степановичем. Он был хозяин дома, за это он уважал себя, этого раньше он не переживал и этим наслаждался. Он как-то, смеясь, говорил, что его жизненный идеал — шалаш в лесу у озера или реки, в шалаше — жена варит пищу, украшает шалаш и ждет его. А он охотник-добытчик, все несет ей и поет ей красивые песни…

Больше всего Александр Степанович любил чай утром, после первой папиросы.
Часов в девять, а иногда и позже — завтрак. Горячее мать быстро подогревает или жарит внизу в кухне…
Мать моя была отменная хозяйка и кулинарка. Она умела так вкусно, сытно, изящно накормить, как я нигде и никогда не ела…
   Большой лакомка и гурман Максимилиан Волошин, бывая у нас, говорил матери, смакуя ее кушанья, что такого он и в Париже не едал…
Если Александр Степанович утром не писал, то часов в восемь мы с ним, забрав книжки, рукоделие, газету, шли на широкий мол. Побродив по нему взад и вперед, усаживались на бревнах или на камнях, лежащих недалеко от воды, и проводили часа два-три, читая, тихо разговаривая, а иногда молча. Реже ходили на Сарыголь, на девственный берег моря, так как всегда было жарко возвращаться. Изредка ходили на волнорез, к Карантину…
   Александр Степанович по характеру своему был молчалив и сдержан. Мы часто разговаривали так, что наш разговор, звучал, как птичий. В Феодосии называли нас "Мрачные Грины". На самом деле мы никогда не были мрачны, мы просто очень уставали от светских разговоров, переливания из пустого в порожнее. Городок интересовался — живет писатель. А как живет, никто не знал.
   Дома же у нас было иногда так весело и хохотливо, что никто бы не назвал бы нас мрачными…
   Небольшие рассказы Александр Степанович, предварительно тщательно и глубоко обдумав, писал без подсобных черновиков, набело, потом -по окончании — исправляя только некоторые фразы, слова. Большие рассказы, как "Крысолов", "Фанданго", требовали черновиков, переработки. Романы всегда вначале давались Александру Степановичу трудно. "Не могу найти вход в русло", — говорил он.
Особенно тяжело далось начало "Бегущей по волнам". Александр Степанович писал "Бегущую" немногим более полутора лет; начал приблизительно в январе — феврале 1925 года, а закончил к осени 1926-го. Начал "Бегущей" было около сорока. Это единственный его роман, где начало рождалось в таких муках. Некоторые из вариантов были прекрасны, но что-то в них не нравилось Александру Степановичу, другие не отвечали задуманному сюжету. Первое начало было с безрукой статуей Венеры, найденной на побережье, о легендах, тесно сплетавшихся с действительностью. Несбывшееся и Сбывшееся реяло над ним, но не оформлялось в нечто воедино слитное, чем явилась "Бегущая по волнам" впоследствии. Варьировал Александр Степанович бесконечно. Он говорил, не дочитав иногда очередное написанное: ?Ничего не стоит. Дрянь!! Понимаешь, как важно в романе, да и в рассказе — начало, хорошее начало, продуманное и стройное. Оно, незримо для читателя, определяет конец, без скрежета недодуманности. Так как я пишу вещи необычные, то тем строже, глубже, внимательнее и логичнее я должен продумывать внутренний ход всего. Фантазия всегда требует строгости и логики. Я менее свободен, чем какой-то бытописатель, у которого и ляпсус сойдет, покрывшись утешением: "Да чего в жизни не бывает! У меня не должно быть так."
Этого не происходило, на взгляд обывателя, но произошло, и именно так, единственно только так, как должно было, для читателя, в душе которого звучит то же, что и в нашей душе. Всякий выход за пределы внутренней логики даст впечатление карамельности или утопичности или просто: "Ишь, врет как сивый мерин!"

Как-то однажды, сидя на берегу, под шум прибоя, мы лениво перекидывались словами о том, что К.П. Калицкий обиделся на Александра Степановича. А дело было так: Александр Степанович разговаривал с Калицким о чем-то по телефону. Калицкий сказал о своей приближающейся старости (было ему уже за пятьдесят лет). Александр Степанович, нимало не сумняшеся, в ответ: "Да какая там приближающаяся. Уже пришла!" Калицкий и обиделся. С этого наш разговор перешел на старость вообще -что многие доживают до глубокой старости, ни разу не получив от жизни то, что утолило бы их душу. Так их душа, выглянув в мир, увядает, не расцветя. Другие же на все на своем пути бросаются жадно, непрерывно ошибаются и тоже неудовлетворенные, неутоленные уходят из жизни. Третьи боятся ошибиться и проходят мимо своей судьбы…
Прошло недели две, и как-то Александр Степанович позвал меня к себе и стал читать. Чем дальше читал он, тем больше казалось, что с души моей сходит какая-то грубая кожа, что я становлюсь старше и мудрее. Я заплакала.

Александр Степанович рассказывал: "Представь себе, этот разговор сконцентрировал все давно лежавшие в глубине сознания мысли о Несбывшемся. Я писал это начало в самом холодном, рассуждающем трезво и логично состоянии ума и души. Эта мысль свойственна моей душе, но лежала в темноте. Разговор вынес ее на свет, укрепил и оправдал. И, только читая, я взволновался, словно нашел те четыре строки стихотворения, что ложатся в сердце навсегда. Короли мы, что можем иметь такие минуты!" На следующий день Александр Степанович принес на кухню кипу неудавшихся начал "Бегущей по волнам". Это было не все, но большая часть. Положил их в горячее жерло печи, посоветовал матери поджарить ему на этом топливе яичницу.
Итак… Посидев на берегу, возвращаемся домой. Самовар кипит на столе. Если мы в достатке, то на столе варенье и какое-либо домашнее вкусное печенье. А то Александр Степанович прихватит по дороге торт. Он знает, что я сладкоежка, и часто балует меня. Если денег мало — то поджаристо подсушенные из простого серого хлеба сухарики и сахар. Мы с матерью пьем чай в столовой. Александр Степанович набирает варенья, несколько печенинок, стакан с чаем и уходит к себе. Он не пишет в это время дня, просто любит побыть один. Или развлекается: он любит мысленно играть в карты, особенно в азартные игры. Для отдыха ума и вместе с тем какой-то гимнастики его он выдумывает беспроигрышную систему игры. Он как-то с увлечением разъяснял мне некоторые придуманные им системы, но я, поняв, быстро их забывала. Испробовать эти системы на игорном столе Александру Степановичу не удавалось. Никогда для этого у нас не было достаточно денег. Если же и появлялось некое их небольшое излишество, то Александр Степанович отправлялся в бильярдную гостиницы "Астория" в Феодосии и там большей частью проигрывал их своему излюбленному партнеру, маркеру, некоему Владимиру Ивановичу.

Вечер. Мы опять на берегу — слушаем, как тяжело бьются волны о камни мола, и наслаждаемся острым запахом моря или бродим по темным тихим улочкам и переулкам Феодосии. В темноте и тишине они кажутся нам необыкновенными, вдали шумит и сверкает порт. Иногда идем в библиотеку, в кино, до которого Александр Степанович был большой любитель. Из кино заходим в кондитерскую и со свежими булочками и пирожным идем ужинать домой.
Осенью, зимой и весной Александр Степанович вечерами часто писал, а летом очень редко. В свою комнату уходил только покурить, подумать. Если Александр Степанович не писал вечером, то иногда играл с матерью в "дурачка", "Акульку", "66" и т.д. Играли азартно, ссорились, мирились, расходились, побросав карты на пол, и снова начиная игру.

Я не любила домашних карточных игр. Они играют, а я сижу в спальне матери или у себя, а то выйду во двор и через два окна вижу моих игроков. Со стороны так славно смотреть на их оживленные лица, на неслышный для меня разговор. Абажур бросает мягкий красивый отсвет на окружающее. Как будто я вижу чужую жизнь и она уютна. Тепло и благодарно мне, что есть у меня любимые и крепко любящие меня. Теперь в горести моих последних, одиноких дней как часто я вспоминаю тепло их ласковых рук и благодарю судьбу, что я все это чувствовала каждую минуту их жизни со мной.