В записных книжках Александра Грина поражает обилие перечисленных названий будущих произведений (иногда с началом в несколько предложений или с небольшим намеком на сюжет). Порой заголовки настолько интригующи, что остается лишь сожалеть о неосуществлении задуманного. «Ненаписанное, – говорил Грин, – фонд писателя. Что оно? Весь мир. Писатель – тот, в ком много людей».

Долгое время исследователей привлекала сделанная Грином заявка на роман «Король мух». «В 1924 году, еще до отъезда из Петрограда, – вспоминала вдова писателя Нина Николаевна Грин, – Александром Степановичем был задуман и начат роман «Король мух». Порядочно было написано заметок. Как крысы в «Крысолове», так и в начатом, но ненаписанном романе «Король мух», мрачную и сильную роль играли мухи, плодясь, распространяясь, заражая и уничтожая всё человеческое, человечное, прекрасное…»

В Москве, в Российском государственном архиве литературы и искусства, есть полстраницы текста с таким названием. Было также известно о существовании рукописи незавершенного романа, переданной Ниной Николаевной московской журналистке Ольге Вороновой для публикации. Однако, «Король мух» так и не появился в печати. Уже после смерти О.Вороновой, её муж Александр Александрович Кулешов, давний и добрый друг Н.Грин, подарил рукопись феодосийскому музею А.С.Грина.

Бесценная реликвия представляет собой восемнадцать ветхих листов пожелтевшей бумаги с многочисленными утратами и разрывами. Рукопись черновая, с исправлениями и дополнениями, с заметками на полях. Текст написан на обороте листов с двумя другими рассказами Грина 1915 года, набело переписанными переписчиком.

К сожалению, рукопись не может претендовать ни на завершенный отрывок, ни на раскрытие тайны сюжета. Но это не главное. Важно, что это – автограф Мастера.

Предлагаемый текст переведен в современную грамматическую норму. Имена персонажей имеют авторские варианты написания.

Александр Грин

Король мух

Квартира только что освободилась, – сказал Фернауэру Никомас Гальянсон, арендатор дома номер 32-й по Свалочной улице.

– Она освободилась третьего дня. Тут жил художник. По крайней мере, он называл себя художником. На дворе живет много пьяниц, но такого пьяницу, как Петтечер, едва можно найти в нашем городе. По три дня не бывал он дома, и больше, а когда являлся, то сидел не меньше того дней дома, никуда не выходил и, наверно, опять пил. Вы не художник?

– Нет, – сказал Фернауэр, – я не художник. Но я точно не знаю, художник ли я. Может быть, я художник в общем смысле.

– В общем смысле!? Ха-ха-ха! Это здорово! Художник в общем смысле! В здравом смысле? Ну-ну! Веселый вы человек, квартирант. Ха-ха!

– Зачем колебать воздух? – медленно спросил Фернауэр.

Высокий человек в грязном пальто расхохотался так натуженно, что его котелок сдвинулся на затылок к животной складке шеи, а круглое лицо вспотело и раскраснелось. Галленсон багровел от хохота тем сильнее, чем внимательнее смотрел на него Фернауэр. Однако глаза хохочущего сохраняли присущее им выражение подлого, холодного зла, и комический трепет красных лицевых мускулов вокруг этих насильно притертых в сущность Галленсона блестяшек ничто не изменил в его положении.

Обрызгав слюной грудь Фернауэра, Галлусон умолк и вытер мокрый под котелком лоб тылом жирной ладони.

Рассматривая одолеваемого хохотом Галленсона, Фернауэр старался определить, считает этот человек его дураком или хитрецом? «Он считает меня чудаком, не уверенным в своих поступках и прикрывающим колебание болтовней».

Отсмеявшись, Галленсон вложил в сочный рот вынутую перед тем сигару и сосредоточенно ее пососал, ожидая дальнейших выходок Фернауэра. Но тот сказал только, что снимет квартиру.

– Да вы еще и не посмотрели ее! – сказал Галленсон, как бы осуждая съемщика за несоответствие его облика с таким низменным выбором. – Не годится для вас это помещение, я уже говорил вам.

Действительно, лишь особые причины или же полное равнодушие к внешним условиям могли оправдать решение Фернауэра. Три низкие комнаты с выгнувшимися от ветхости потолками, земляным полом и почерневшими окнами; тесная кухня с испорченной плитой; из нее – ход в чулан, где валялись старые корзины, полные мусора и бутылок, – такое помещение трудно было скрасить даже изобретательному рассудку женщины. В углу кухни, где торчал ржавый водопроводный кран, известка стены была черно-зеленой от плесени, и незримо откуда проникающая сырость пахла помоями. Расшатавшиеся двери закрывались везде с трудом; дверь из кухни во двор едва держалась на петлях; замыкалась она изнутри задвижкой, а снаружи – висячим замком. В одной комнате с окном на улицу находились простой полукруглый стол, табурет, стул и подобие кровати из досок, настланных на деревянные козлы. Известковые стены были везде исчерчены или покрыты трещинами. Там, подобно пятнам сырости, проступали смутные фигуры и фантастические пейзажи.

Понадобилось всего три минуты, чтобы осмотреть это жилье, после чего арендатор и Фернайер вернулись на кухню, став друг против друга и перекинувшись вопросами взглядов.

– Сколько оно стоит? – повторил вслух Фернауэр свой вопрос.

– Что же может стоить такая дыра? – ответил Галленсон с улыбкой презрения. Вообще за эти комнаты платили три доллара в месяц. Петтечер платил тоже три. Больше я не буду, да и не могу брать ни с кого, явись он хоть в золотой карете.

Хотя он так говорил, все еще косвенно осуждая Фернайэра, одежда и манеры нового квартиранта волновали Гелленсона, как всякая неприятная задача, не сулящая, к тому же, никакой выгоды от ее решения. Человек в перчатках, в шелковой серой шляпе, дорогом легком пальто, не старше тридцати пяти лет, стоял перед ним – не то задумавшись над указанной цифрой платы, не то заставляя себя примириться с необходимостью жить в таком помещении. Усталое лицо, черные усы и, слегка чего-то как бы непонимающие, черные глаза, – взгляд, выражающий терпеливое усилие, – ничего не объясняли Гелленсону.

– Итак, – сказал Фернайер, – посмотрев на потолок, а затем, подойдя к окну, из которого увидел часть двора с развешенным на веревках бельем, – итак, квартира за мной. Я плачу вам за три месяца.

– Дело ваше, – ответил Гелленсон, вытаскивая тетрадь квитанций.

Сделка состоялась. Заплатив деньги и получив квитанцию, Фернайер сел на подоконник. Через минуту он удивился, что Гелленсон еще здесь.

– Кажется, всё?

– Однако, – сказал Гелленсон, несколько потерявшись, – вам нужно найти женщину, чтобы она привела комнаты в порядок.

– Действительно, я буду жить один. Вы угадали. Но мне решительно никто не нужен.

– По крайней мере, следует разрешить вам вопрос о мебели и других необходимых вещах, – настаивал Гелленсон, в надежде получить сведения, хотя чем-нибудь рассеивающие курьез.

– Здесь достаточно мебели, – сказал Фернайер.

Галленсон покраснел.

– Смейтесь, если угодно. Дело, я говорю, ваше. Желаю удачи.

Арендатор удалился, оставив дверь незакрытой. Фернауэр еще раз обошел комнаты, затем вспомнил о чемодане и стал смотреть из двери на двор, ища человека, который мог бы выполнить поручение.

Вскоре он заметил оборванного парня, преследовавшего собаку, и подозвал его. Выпустив из руки камень, оборванец сунул руки в карманы штанов и, лениво раскачиваясь, приблизился к Фернайеру, стараясь не выказать удивления при виде неизвестно как появившегося здесь человека из центральных кварталов.

– В чем дело? – угрюмо спросил парень.

– Вы живете в этом доме?

– Да. А что такое?

– Привезите мой чемодан из меблированных комнат на Z улице.

– Ваш чемодан?

– Чемодан, баул и пакет.

– Да вы кто такой, – нахально осведомился парень.– Вы здесь что делаете? Посыльных шлете, что ли?

– С этого дня я здесь живу. – Фернайер указал на стену сзади себя. – Я снял квартиру и мне нужен человек доставить сюда мой багаж.

К разговаривающим подошел мальчик лет пяти, тихий, босой, с замкнутыми черными глазами и сонным лицом. Он уже давно приближался, но Фернайер не видел его. Теперь он обратил внимание на ребенка, так как тот, старательно выговаривая слова, произнес, а затем повторил гнусное ругательство, не шевелясь и не сводя глаз с незнакомца.

Фернайер дал ему медную монету. Мальчик взял монету, отошел к гревшемуся на камне котенку и стал его сосредоточенно бить ребром монеты по голове, удерживая животное за шею.

– Здесь будете жить? – сказал парень. – О-го-го! – Он оглянулся, ища свидетелей своему изумлению. Женщина, шедшая по двору с ведром, остановилась, рассматривая Фернауэра; из дверей соседней квартиры неслышно появились настороженные лица. – Если вы мне заплатите, пожалуй, схожу, – продолжал житель двора,– принесу ваши вещи.

Фернауэр написал записку на вырванном из записной книжки листке, и, передернув штаны на бедрах особым движением живота, парень удалился, размахивая руками и гордо откинув голову. Фернайер вошел в кухню. Закрыв дверь он посмотрел на часы – близился вечер, Фернауэр захотел есть, но решил сначала дождаться возвращения посыльного.

Сняв пальто, он не нашел ничего, на что мог повесить одежду и, довольный предстоящим занятием, вытащил из стены в кухне три гвоздя, которые вбил около кровати обломком водопроводной трубы, взятым на полу в чулане за кухней. Повесив пальто и шляпу, Фернайер сел к столу, закурил трубку и пересчитал деньги. У него осталось пять долларов и два квадрупля, то есть около сорока пяти долларов. Бережно расходуя деньги, Фернауэр мог прожить три месяца без продажи вещей и обмена хорошего платья на худшее.

Пока он думал об этом, а также о Квадратной Площадке, с некоторого времени манившей его, как страстное желание пить, его взгляд был обращен к стене, где стояла кровать. Хотя солнце уже не освещало известь стены, в ее исчерченности трещинами и паутиной сквозило что-то от руки человеческой, складываясь в рисунок. Еще всмотревшись, Фернайер узнал, что это, действительно, рисунок углем, проступающий сквозь позже намазанные белила.

Недюженный, а, может быть, даже громадный талант водил чьей-то рукой. Наверное, Петтечер рисовал эти видения, заполняющие всю стену, от пола до потолка. Повергнув крылатого коня, фантастические уроды тащили из крыла перья, вырывая их и ломая с ужимками обезьян. Второй конь летел высоко из облаков вниз, стремясь ринуться на мучителей, а вдалеке, с лестницы плоских скал поспешали новые полчища страшных двуногих, размахивающих дубинами и цепями. Одни контуры – но живость и пластичность этих изображений, несомненно, превосходили силы среднего дарования. Нигде нельзя было бы заменить одну позу другой, иначе задумать гримасу, удачнее выразить боль, ярость летящего под облаками коня, заставить слышать крики и дыхание другими линиями без ущерба для композиции, возникшей как бы мгновенно, так была она естественна для сложной фантасмагории, с множеством ее фигур и деталей. По-видимому, всё сделано было легко, сразу и без ошибки.

– Петтечер, ты кто? – сказал Фернайер,

вдоволь наудивлявшись рисунку.

Тотчас он пошел смотреть дальше, так как изрисованы были все стены во всех комнатах. Иные места совсем пропадали под белилами, иные выглядели довольно отчетливо.

– У человека не было бумаги и картона, – думал Фернайер, рассматривая отлично набросанные освещенные уголки леса и горку с ручьем под упавшей в воду жердью: ямы с <неразб.> на краю, среди цветов и пней, чудесные ветряные мельницы на острых скалах. Должно быть, Петтечер рисовал под влиянием мгновенно возникшего побуждения, так как среди пейзажей мрачно заявляли о его нужде сцены в Аду, где помраченно сгорбившегося художника, сидящего за пустым столом, обходила, смеясь, процессия чертей с блюдами кушаний на голове; об отсутствии денег говорила куча рассыпанных золотых монет с обезьяной посреди золота, стоящей на четвереньках, высунув язык и подняв хвост. Иногда Фернайер встречал подпись; так, над головой ужаснувшегося фальшивой ноте дирижера стояло: «Что ты, подлец, делаешь!?», а под сценой бегства хорошеньких голых женщин из гарема Петтечер подписал: «Возьмите меня с собой». У стены на плечах одной женщины стояла другая, а с плеч этой вползала коленом на гребень стены третья: она махала шарфом видимым из-за стены мачтам. Внизу валялись связанные евнухи.

Фернайер осмотрел далеко не всё, что было на стенах и дверях. Спасти заброшенную, перемазанную жидкими белилами работу мог только умелый фотограф или беспристрастный художник.

Уже стало темнеть, так что Фернайер больше не мог рассматривать рисунки Петтечера. Продолжая думать о них, он закурил потухшую трубку.

– Кажется, Петтечер пропал, – сказал Фернайер, – и не мудрено. Он работал чистой рукой.

Жаль было видеть погибшими эти вполне законченные произведения, пленительные изящной и тонкой реальностью образов, выраженной весьма твердыми мнениями. Петтечер все свои сложные представления видел так отчетливо, что у него, казалось, нет даже выбора, нарисовать так или этак, он не придумывал, не сравнивал, но точно изображал увиденные им в себе лицо или предмет. Рисунки запоминались навсегда, причём, воспоминание сохраняло даже силу первого впечатления – волнующей простоты, увлекательной тем, что благодаря ей, самые обыкновенные предметы получали значение драгоценностей. Например, у связанного евнуха веревка, стягивающая руки, имела злостный извив, со всеми торжественно-свирепыми мыслями, заключенными в ее узлы, завязанными, несомненно, женщинами, то есть несколько раз простым узлом один на другой. Там было три связанных евнуха; одни их сладостно направленные взгляды вверх вызывали хороший грудной смех чувства удачи.

Все это отметил лишь ум Фернайера, как будто он прочел в книге о своем впечатлении, но его Душа осталась спокойна. Всегда, а теперь еще более, он напоминал человека, присевшего среди дороги в цельной задумчивости. Между тем, парень вернулся с вещами и, заплатив извозчику, принес их к двери квартиры. Очнувшись на стук, Фернайер открыл дверь. Он почти не слушал, что говорил ему парень. Тот, без нужды рассказав много о получении вещей, как если бы без него получить их представлялось трудной задачей, остался мало доволен долларом Фернайера и, к своему удивлению, получил еще доллар.

Удалив посыльного, Фернайер устроил прежде всего, как мог, постель.

На изголовье он положил книги, прикрыв их полотенцем, доски застлал всем бельем, какое было в чемодане, и прикрыл ложе газетами. Назавтра предстояло ему позаботиться об этом, как следует, а для одной ночи он не хотел ни уставать, ни стараться. К тому же, поздно было идти покупать постельные принадлежности; покончив с кроватью, Фернайер запер квартиру и отправился за едой. Невдалеке встретился ему рынок окраины; купив свечи, сыр, вино и хлеб, Фернайер вернулся домой, пройдя у ворот, мимо группы женщин, смотревших на него в молчании с напряженным, сдавленным любопытством. По темному двору блестели озарённые окна, стучали двери; неясные силуэты бродили меж деревьев, росших кое-где против входов. Запахи кухни и нечистот, пыли и подгоревшего сала смешивались в один запах – грязного, обширного двора, населенного десятками семейств.

Фернайер зажег свечу, вставил ее в бутылку, валявшуюся среди чуланного мусора, потом, сев за стол, съел ломоть сыра и выпил полбутылки вина. Было очень душно, однако, Фернайер остерегся открыть окно, так как уже слышал останавливающиеся, как бы гуляя, возле стены шаги, и не хотел поощрять любопытства соседей. Внутри были ставни, он закрыл их, тщательно заперев на крючки, так как этот район не внушал ему доверия.

Остальные две комнаты, отделяющие ту, где он сидел, от кухни, были ему не нужны, и он наглухо закрыл окна в тех комнатах, так как ему нечего было там делать.

В то время, как он ел, ему пришлось отгонять мух. Их оказалось очень много в этом, еще сегодня пустовавшем помещении. Фернайер прикрыл сыр бумагой, но мухи проникали под укрытие, жадно приклеивая хоботки к лакомой пище. Они садились на хлеб, руки Фернайера, на лицо; щекотали волосы, шею. Чем усерднее он отгонял их, тем назойливее они становились, возвращаясь на те же места, откуда были спугнуты. Моль, бабочки, жуки летят на огонь, но мухи явно избегали огня свечи, как если бы им были известны губительные его свойства. Они не кусались, но их прикосновение мгновенно нарушало ход мыслей; еще томительнее было ожидать заразы, чувствовать лбом или ухом, что на то место сядет липкая муха. Фернайер был в отношении мухи велик, как гора, но так же лишен средства защиты, как гора лишена возможности избавиться от людей. Очень нервный, легко уязвимый мельчайшей помехой и в достаточной степени брезгливый, чтобы сохранить аппетит при совместном ужине с насекомыми, Фернайер сделал ошибку, раскрыв окно на двор второй комнаты; он думал, что мухи захотят вылететь. Вместо того, жужжание над столом усилилось. При наступлении вечерней прохлады, мухи, оставив помойные и нечистотные ямы, устремились к теплу домов, залетая в двери и окна. Своим способом взаимного понимания, нам не известным, мухи узнали, что раскрытое окно Фернайера есть путь к сыру и запаху кожных выделений человека; со стен, крыш и земли устремились они к стране изобилия; комната ожила; воздух ее гудел и звенел; стало невыносимо тоскливо сторожить нападение мух и отгонять их, тем лишь ещё более привлекая их внимание. Злили их движения человека или весело возбуждали, но Фернайер ничего не делал, кроме как махал руками вокруг лица. Среди особенно бойких мух, увертывающихся от удара с тем, чтобы немедленно сесть опять на лицо, одна муха, летающая быстро и звонко, даже была примечена Фернайером, и тщетно хотел ее прихлопнуть. Несколько минут продолжалась эта смешная борьба и, наконец, человек не выдержал. Схватив пальто и размахивая им, Фернайер начал гнать мух из освещённой комнаты в темную; предварительно он спрятал остатки ужина и смахнул со стола крошки. Когда его усилия несколько увенчались успехом, он приостановился, заслышав особый, жалобный и высокий звук «з-з-з-з». Звук шел из разных углов, – испуганные взмахами пальто несколько мух запутались в паутинах, и в их летающие, вечно, везде, одинаковые черные тела впились челюсти пауков.

Тут Фернайер вспомнил, что пауки музыкальны, и, потому, лирическое «з-з-з-з-з» жертв должно составлять для них нечто вроде оркестра за ужином.

Тоненькое пение в паутинах усиливалось или ослабевало, смотря по тому, как действовали пауки, наконец, оно смолкло. Утомительно проведенный день начал клонить ко сну. Фернайер погасил свечу и лег. Жаркая духота вечера действовала изнурительно, потому Фернайер не закрыл еще окно соседней комнаты, он хотел закрыть его, когда увидит, что сон близок.

Некоторое время тьма была прямо однозначуща, затем покрылась с разных сторон светлыми пятнами, – результат нервности, обостренной резкой переменой условий жизни. Фернайер лежал с закрытыми глазами. Мухи не досаждали ему в темноте, вместо них пели теперь москиты, но даже их сосредоточенное искание крови, их бесконечно осторожное приближение и укусы не так были противны, как грязная возня мух на пище и лице. Одно светлое пятно определилось отчетливым контуром, став из желтого красным, восхитительно чистого оттенка, формы огня свечи, из красного это раздражение сетчатки стало зеленым, синим и, наконец, черным. Оно плавало как бы перед лицом Фернайера. Затем пятно окончательно исчезло, и Фернайер услышал осторожный стук в кухонную дверь. Стук затих, а затем повторился, но громче.

Удивясь, Фернайер встал, зажег свечу и подошел к двери.

– Кто там стучит?

– Слушайте, – раздалось за дверью, – не бойтесь; это я, Сим, который вам привез вещи. Слушайте: дайте взаймы доллар до завтра, очень нужно. Что?

– Я раздет. Я лег спать, – ответил Фернайер. – Доллара у меня нет.

– Рассказывайте! Я, понимаете, проиграл ваши два доллара. Ясно, что отыграю. Ну, так что? Даете? Завтра отдам.

Голос был нетрезв и нагло-глумлив. Фернайер нахмурился.

– Не дам доллар, – сказал он. – Уходите.

– Честное слово, отдам.

– Ступайте прочь.

– А – а?! Хорошо. Хорошо, – повторял Z. – Вам жалко. Вы не доверяете человеку. Будем знать.

Сим отошёл, глухо обронив несколько слов, о значении которых Фернайер догадался, но, к счастью Сима, расслышать его брань не мог. «Весело было здесь < … >

Предисловие и публикация Ларисы Ковтун