Интересно бывает: ищешь и не можешь найти то, что лежит перед тобой. Именно так случилось с нами, научными сотрудниками Феодосийского музея Александра Грина. Работая над письмами писателя, мы старались узнать как можно больше о людях, упомянутых в них: его друзьях, литераторах, сотрудниках издательств и других лицах, с которыми Грин был знаком. В большинстве случаев (иногда с большим трудом) нам это удалось. Но одно имя никак не поддавалось.

   В 1916 году 11 октября Грин сообщал в письме литературному критику Александру Измайлову: «Подательница сего – близкая знакомая одного выборгского чертежника – солдата П.С. Козлова, тоже беллетриста, − любезно согласилась экстренно съездить в Питер и вручить это письмо Вам… Дорогой Александр Алексеевич!» Все попытки найти хотя бы малейшую информацию о П.С. Козлове оказывались тщетными. И вот однажды, в очередной раз просматривая микрофильмы с воспоминаниями о Грине, мы вдруг поняли, что держим в руках пленку, содержание которой, наконец, раскроет нам «тайну». На обертке пленки стояла надпись: «Воспоминания драматурга П.С.Козлова о Грине». Сказать, что мы никогда не видели её раньше, значит сказать неправду. Скорее, занятые другой работой, откладывали на потом... Но теперь, в предвкушении долгожданного результата, мы прочли всё мгновенно. Это была копия воспоминаний Петра Козлова «Ушедшие», опубликованных в журнале «Звезда Севера» в 1935 году. В главе «Под "конями"» (так, по словам Козлова, литераторы называли один из трактиров Петрограда) рассказывалось о его знакомстве с Александром Грином и другими писателями.

   В тот памятный для Петра Козлова осенний вечер 1914 года в трактире (очевидно, это был Аничковский трактир, существовавший в 1880–1910-е годы на набережной Фонтанки и пользовавшийся репутацией «литературно-театрального») собралась интересная компания. Маститый Александр Куприн, поэт Аполлон Коринфский, творчество которого в то время имело успех; уже крепко утвердившийся в русской литературе Александр Грин и ещё несколько литераторов, о которых хочется напомнить, перед тем как читатель познакомится с мемуарами.

   Организатором вечеринки был Аполлон Коринфский, обладавший, кроме поэтического дара, «особым искусством находить меценатов» (в том числе и для застолий). «В этом пожилом человеке, – вспоминал Козлов, – была ненасытная жажда жизни, любовь к ней и великий задор...»

   «Люди большого полета», – говорил об этих трех писателях присутствовавший на вечеринке поэт, сатирик, журналист Евгений Венский. Его острые сатирические произведения печатались в «Сатириконе» и «Новом сатириконе», а позже – в «Крокодиле», «Смехаче», «Бегемоте» и других популярных журналах. По воспоминаниям Нины Грин, «это был небольшой, некрасивый, чуть рыжеватый человек с умным, добрым выражением лица. <...> Человек живой и интересный...» Жизнь Венского закончилась трагически. Репрессированный в 1942 году, Евгений Осипович отбывал ссылку в Красноярском крае, где умер от дистрофии в 1943 году.

   Как всегда при Куприне находился Петр Дмитриевич Маныч. Современники отзывались о нём по-разному: «третьестепенный литератор», «изумительный рассказчик»...  А писатель Николай Карпов в воспоминаниях «В литературном болоте» дал ему весьма нелестное определение: «э то был аферист с бандитским уклоном », имея в виду присущую Манычу непорядочность пользоваться именами известных писателей для собственного блага. При этом имя самого Маныча стало нарицательным для окололитературных дельцов. «Дикое племя манычаров», – презрительно называл Горький подобных ему литераторов.

   Кстати, об одном таком «манычаре» и зашел разговор за столом под коньячок, который в обход «Сухого закона», принятого с вступлением России в Первую мировую войну, подавался (для конспирации) в чайниках. Речь шла (по характеристике Карпова) о « любопытном любителе "литературной чужбинки"» и «жулике девяносто шестой пробы» – Ипполите Павловиче   Рапгофе, писавшем «под звучным псевдонимом Граф Амори», и о скандальной истории, связанной с его именем и повестью Куприна «Яма». Николай Карпов вспоминал: «В то время много шуму наделала вышедшая в свет первая часть "Ямы" А.И.Куприна. Читающая публика с нетерпением ожидала выхода второй части "Ямы", но Куприн медлил с ее написанием. Как-то неосторожный писатель сообщил репортеру вечернего выпуска газеты "Биржевые ведомости" план второй части своей повести. План был напечатан в газете. Вскоре на книжном рынке огромным тиражом появилась книга под заголовком: "Вторая часть "Ямы" А.Куприна с предисловием. Графа Амори". (Книга называлась: Граф Амори. «Финал». Роман из современной жизни. (Окончание произведения "Яма" А.И.Куприна. – СПб., 1913. – Н. Я.). Почтенный "граф" воспользовался планом, моментально, как говорится, в два счета, закончил повесть, издал ее сам и заработал немалые деньги...»

   Скандал случился в 1913 году, когда книга Куприна фактически была готова к печати. И хотя весной 1914 года уже вышла 2-я часть купринской «Ямы», любое упоминание Графа Амори приводило Александра Ивановича в бешенство и вызывало справедливое негодование.

   Невольным свидетелем неприятного для Куприна разговора стал поэт и беллетрист Сергей Михеев. Он был самым молодым в компании, однако его творчество уже было широко известно. Сергею прочили успешное будущее, но, к сожалению, он прожил очень короткую жизнь. В публикации « Памяти в газете «За Россию» (1919 г.) сообщалось, что Сергей Владимирович Михеев родился в 1893 году в городе Боброве Воронежской губернии, в семье земского врача. Окончив Острогожскую гимназию, он поступил в Петроградский морской кадетский корпус, а затем – на юридический факультет Петроградского университета. Еще будучи студентом, Сергей уже печатался в «Сатириконе», «Ниве», «Солнце России», «Лукоморье» и многих других столичных и провинциальных журналах. «Стихи он писал так же легко, экспромтом, как и прозу, – говорится в публикации. – Поэзия его иногда бывала простой и детски ясной; иногда болезненно-причудливой. В ней находили отзвук и отражение два очень несходных между собою мира: уютная, заботливо обставленная детская с огоньком лампадки перед иконой в спокойном патриархальном доме – и ресторанный зал с гулкими, резвыми звуками органа или оркестра...»

   В годы Гражданской войны Сергей Михеев ушел на фронт сражаться против большевиков. Его фронтовые стихи вошли в последний сборник «Военные песни». Осенью 1919 года он прибыл в Екатеринодар (с 1920 года – Краснодар) и тут же «явился в редакцию, утомленный дорогой, в сильно поношенной военной форме, но беспечный и жизнерадостный, как всегда». Последние дни Сергея Михеева прошли «на чужбине, в одиночестве, в нужде, в суровой и мрачной обстановке военной казармы», однако, по словам очевидцев, «и в этих условиях он не терял способности смеяться и петь – до тех пор, пока страшный недуг не свалил его на лазаретную койку, оказавшуюся смертным ложем…» Сергей Михеев умер 26-го января 1919 года от сыпного тифа в американском лазарете в Екатеринодаре.

   Еще одним гостем литераторской вечеринки оказался писатель Василий Васильевич Вегенов, имя и творчество которого теперь прочно забыты. Все поиски какой-либо информации о нем свелись к краткой справке в изданной в Архангельске в 2011году книге «Первая Сибирь: биографический словарь Архангельской ссылки (XII в. – февраль 1917)». В ней сообщается, что настоящая фамилия поэта и журналиста – Грязнов. Родился Василий Васильевич в 1882 году в селе Веркола Пинежского уезда Архангельской губернии, работал народным учителем в Поморье; занимался революционной работой, арестовывался, ссылался, жил на нелегальном положении. Умер не ранее 1909 года. «Известные его труды: сборник стихов " Песни нищеты" (СПб., 1911) и сборник стихов "Любовь и

   О себе Василии Вегенов (по воспоминаниям Козлова) рассказывал: «Сам я – учитель из Архангельской губернии. Любил свое дело, любил красавицу Двину, то спокойную и ласковую, то хмурую, темную и злую. Но еще больше любил книгу. Сначала я писал стихи, и их печатали в Архангельской газете, но вконец решил написать повесть. Повесть из жизни учительства, которую знал хорошо. Вот эта-то повесть и погубила меня, сбила с толку. <...> Печатное слово поглотило меня целиком, полностью, без остатка».

   Автор стихов, рассказов, повестей, Василий Вегенов мечтал о книге. «Пропеть надо такую книгу, – говорил он, – как мощный хорал. У человека дом горит, а он читает, пьет мою книгу и оторваться не может. <...> Чтобы приступить к такой книге, надо очиститься внешне и внутренне, как перед совершением величайшего таинства и потом уже взяться за перо. Только тогда она будет поистине чудесна и заиграет всеми цветами радуги, всеми красками и разноцветными огнями...»

   Кстати, в трактир Василий Вегенов пришел не один, он привел с собой Петра Козлова, чтобы познакомить будущего драматурга с писателями. Их личное знакомство произошло в том же 1914 году и, как пишет Козлов, они «подружились быстро и крепко, до самой его (Вегенова) смерти». К сожалению, эта скорбная дата до сих пор не установлена. Можно только сказать, что это случилось не ранее 1909 года (как указано в справке), но не позднее 1935-го, когда умер и сам Петр Сидорович, так и не закончив мемуары «Ушедшие».

   Для начинающего писателя Петра Козлова дружба с Василием Вегеновым значила многое. Выходец из глубинки (Козлов родился в 1886 году в деревне Малая Мокруша Никольского уезда Вологодской области) – он еще недавно работал «мальчиком в аптекарском магазине, певчим в церковном хоре, певцом в консистории, в акцизном управлении, телеграфистом, табельщиком железнодорожных мастерских, сотрудником провинциальной газеты, имел много случайных работ и специальностей». Начав свой путь в литературе в 1907 году с публикации пьесы «Из жизни» и первой книги рассказов, Козлов учился у Вегенова азам издательской премудрости. Василий Васильевич подсказывал ему, в какие издательства и редакции обращаться, как вести переговоры с издателями, знакомил с литераторами...

   Пройдет время, и Петр Козлов напишет более двадцати пьес, среди которых наиболее известная – агитпьеса «Легенда о коммунаре». Он –автор романов «Мститель» и «В лесах Севера», стихов, очерков, фельетонов. Пьесы драматурга шли на больших и малых сценах. «Сказка о царе Репного государства» была поставлена Первым государственным городским театром в Петрограде. Спектакль «Обречённые» – шел на сценах Александринского театра и петроградского театра «Комедия». Пьесы Козлова включали в свой репертуар профессиональные театральные коллективы, народные театры, драматические кружки.

   В 1918 году Козлов уехал из Петрограда. Жил попеременно в Архангельске, в селе Вохма Костромской области, в Великом Устюге... Занимался журналистикой, организовывал самодеятельные театры, ставил пьесы... В 1934 году он поселился в Двинском Березнике, где и приступил к работе над мемуарами. В 1935-ом Петр Козлов был принят в Союз писателей, участвовал в работе Первого съезда советских писателей Северного края, начал печатать воспоминания, публикация которых была прервана преждевременной смертью писателя. Петр Сидорович Козлов скончался 12 сентября 1935 года в самом расцвете творческих сил.

   В некрологе, опубликованном в журнале «Звезда Севера», говорилось: «Петр Козлов принадлежал к тому типу старых писателей, которые вышли из глубоких народных масс. По-настоящему его талант развернулся лишь после Октябрьской революции. П.Козлов был одним из первых советских драматургов. В последнее время он работал над книгой "Ушедшие" – воспоминаниями о своей прежней литературной работе, своих встречах с Куприным, Амфитеатровым, Евг. Чириковым, В.Г.Короленко и другими». Среди других, как мы уже знаем, был Александр Грин.

   Вот так, благодаря мемуарам «Ушедшие», нам открылось, что писатель, драматург Петр Сидорович Козлов – это и есть упомянутый Грином в письме – « П.С. Козлов, тоже беллетрист...»

   Сегодня мы предлагаем вниманию читателя отрывок из 9-й главы «Под "конями"» воспоминаний Петра Козлова «Ушедшие». Текст печатается по публикации в журнале «Звезда Севера» (1935 г.).

Наталья Яловая    
научный сотрудник Феодосийского музея Александра Грина      

   Часов в пять вечера мой товарищ (Вегенов. – Н.Я.) зашел за мной.

    - Ну, пошли.

    - Куда?

    - Под «коней», ты увидишь пишущую братию и если не нескольких «столпов», то одного несомненно узришь.

    - Кого же это?

    - Одевайся и пошли – там видно будет.

   На Фонтанке, недалеко от Аничкова моста, украшенного четырьмя чугунными конями, которых юноша держал на поводу, помещался второразрядный трактир.

   Так как кабак находился вблизи моста со статуями лошадей, то его и прозвали «под конями».

   Нижний этаж трактира был предоставлен для «простонародья»: извозчиков, разносчиков, газетчиков, посыльных и прочего люда. Разницы между верхом и низом почти не было никакой. Те же грязь, чад, гомон пьяных голосов, правда, во втором этаже было всё дороже да играла «машина» русские песни.

   Поднялись наверх, прошли по темному, длинному коридору и, остановившись у последних дверей, Вегенов постучал. Слышался разговор, смех, но на стук никто не ответил. Тогда Василий приоткрыл дверь и спросил:

    - Можно?

    - Конечно! Пожалуйста!

    - Вася, черт сосновый!

   Мы вошли...

   За большим, круглым столом, стоявшем посреди комнаты и уставленным белыми с цветочками чайниками, сидело пять человек. Некоторых не знал совершенно, но Куприна узнал сразу. Узнал по открыткам, вышедшим в продажу. Приземистый, плотный, с красным мясистым лицом, широковатым, неправильным носом, он сидел рядом с худощавым, высоким человеком, скуластым, с прямым, но с какими-то провалами, носом и немигающими, уставившимися в одну точку глазами. Это был Александр Степанович Грин. За столом еще сидел Евгений Венский, поэт Сергей Михеев и Маныч – непременный спутник Куприна.

   Коринфский суетился около стола, а при нашем приходе схватил нас за руки и потащил знакомиться.

    - Братья-писатели. Вегенова вы давно знаете. А вот это начинающий талантливый парень, – расхваливал он меня, хотя я убежден, что «талантливого парня» он не прочитал ни строчки.

    - Знакомьтесь, вот – Куприн Александр Иванович, наш столп и талант. Это – Грин Александр Степанович, величайший фантаст и наш российский Джек Лондон. Не важно, что он дальше своей родины – Вятской губернии – и Питера нигде не бывал, но Калифорнию, Австралию, Африку и все ихние города и плантации знает лучше собственного кармана.

    - Ты врешь, старина Аполлон, кое-где бывал, – спокойно и как бы нехотя глуховатым голосом возразил Грин.

    - Ну, пусть я наврал... Каюсь. На то и поэт, чтобы присочинить. Вот это Женя Венский, хотя его настоящая фамилия Пяткин. Великий комбинатор и мастер раздобывать издателей на всякие маленькие журналы. Может продать книгу своих сочинений в один день двум издателям. Только на одной обложке будет напечатано «дополненное и исправленное издание». Дополнения одна строчка, но юридически он прав.

    - Это Сережа Михеев, поэт и талант и... вообще талант.

   Михеев лениво улыбнулся. У него было капризно-красивое лицо и, как мне показалось, подведенные брови и ресницы.

    - Это – Маныч. Мы не знаем, что он написал, но, очевидно написал или напишет.

    - Я пишу роман, – прищурившись, ответил Маныч, – а ты бы бросил шута разыгрывать, Аполлон. Не к лицу это старому поэту.

    - Да, я рассказываю то, что есть, а если ты пишешь роман – прекрасно. Куприн, твой друг, напишет предисловие и издание книги обеспечено. Садись, Вегенов, со своим другом к столу и пейте коньяк. Я сегодня сам себя назначил виночерпием.

   Он налил из чайника в стаканы коньяку и подвинул нам. На столе лежал изрезанный лимон в маленьких блюдечках и сахарная пудра. Каждый наливал сам, когда хотел и сколько хотел, смотря, очевидно, по аппетиту.

   Я сидел между Куприным и Венским. Первый говорил Грину:

   Лошадь самое красивое и умное животное, она грациозна, неотразимо прекрасна.

   Грин что-то промычал в ответ и мелкими глотками пил коньяк, посасывая лимон, посыпанный сахаром.

   Куприн держал себя со знанием своего авторитета и не говорил, а «изрекал». Это в нем мне не понравилось. Большие писатели всегда казались мне людьми чуткими, по крайней мере, по прочитанным биографиям, не подчеркивающие своего превосходства, а тут было наоборот. Я просто видел выпившего человека, который, как купец, зная силу своего кошелька, может не стесняться в своих поступках.

    - Вы читали мою «Яму»? – обратился ко мне писатель.

    - Да.

    - Ну, и как?

    - Мне нравится у вас, Александр Иванович, больше всего «Олеся». Вы меня извините, но я говорю искренне.

   Куприн ничего не ответил, пожал плечами и снова обратился к Грину. Видимо, он мной остался недоволен, но «Яма» мне действительно не нравилась.

    - Продолжение Вашей «Ямы» выпустил граф Амори. Вы знаете об этом?

    - Да, знаю. Эта сволочь к каждому изданию книги, которая хорошо идет, пишет продолжение. Написал же он вторую часть «Ключи счастья» Вербицкой. Это какой-то литературный паразит и жулик. Издатели, такая же сволочь, охотно у него покупают бездарное марание, но сбыт его книг обеспечен и деньги верные.

   Венский убеждал Вегенова:

    - ... Ты понимаешь. Этого дурака я нашел совершенно случайно в ресторане «Вена». Он сам подошел и спросил меня:

    - Не возьметесь ли вы редактировать журнал?

    - Какой?

    - Юмористический?

    - Прекрасно... Берусь, а деньги есть?

    - Есть.

    - Еще лучше.

    - Ну тогда у меня и созрел план. Название будет «Трепач». Редакционное помещение снимем где-нибудь на Боровой улице, которую населяют девчонки третьего разряда, коты и хулиганы. Обязательно на заднем дворе загаженная лестница и великолепная вывеска. Нужен контраст. Содержание каждого номера специальное: хулиганы, взломщики, проститутки, пьяницы и прочие герои наших дней. Мне нужны сотрудники. Михеев, ты будешь писать?

    - Буду, под другой фамилией.

    - Боишься, «Нива» не будет принимать после «Трепача» твоих стихов. Подписывайся хоть «кот на заборе» – мне всё равно, но нужны хлесткие стихи, чтобы не по оглоблям бить, а по башке.

    - Ладно.

    – Аванс дам всем. А ты, Вегенов, давай прозу, вот вроде твоего последнего фельетона в «Сатириконе» о гороховице. Дашь?

- Раз аванс будет – поневоле дашь.