За рекой в туманном свете

Разгорается костер.

В красном бархатном колете

Едет рыцарь из-за гор.

Ржет пугливо конь багряный,

Алым заревом облит...

Тихо едет рыцарь рдяный

Подымая красный щит.

И заря лицом блестящим

Спорит – алостью луча –

С молчаливым и разящим

Острием его меча.

Но плаща изгибом черным

Заметая белый день,

Стелет он крылом узорным

Набегающую тень...

Военный узор

Выступление

Волнуя синие штыки,

Выходят стройные полки.

Повозки движутся за ними,

Гремя ободьями стальными.

В чехлах орудий длинный ряд,

Лафеты, конницы отряд,

Значки автомобильной роты,

И трубачи, и пулеметы,

Фургоны Красного Креста –

Походной жизни пестрота...

Дорога

За перелеском лес угрюмый.

За лесом поле. Средь ракит

Река осенняя блестит,

И, полон боевою думой,

С солдатом шепчется солдат:

«Назавтра битва, говорят...»

Привал

Дымится луч; бросают тени

Уступы облачные гор;

Стрелок, в траву став на колени,

Разжечь торопится костер.

А там – стреноженные кони,

Походный залучив уют,

Траву росистую жуют.

У котелка гуторят:

«Ноне Чайку попил, поел – да спать…

Заутра немца донимать».

Палатка

Офицера, услав секреты,

Сидят в палатке при огне,

И двигаются силуэты

На освещенном полотне.

«Вперед продвинулись отлично,

А флангом влево подались,

Австрийцы живо убрались».

«Ложитесь, юноша, ложитесь!

Кто знает – завтра…»

«Не дразнитесь,

Обстрелян, ко всему готов…

Позвольте спичку, Иванов…»

Ночь

В ночной дозор идут пикеты.

Все спит. Загадочна луна.

Во сне все тот же сон: война.

Ночные тени… Полусветы.

Печальный крик лесной совы

Да храп усталой головы…

Бой

Орудие, в ударе грома,

Дымясь, отпрянуло назад.

Визжа, уносится снаряд

И брызгами стального лома

Крушит сверкающий окоп.

Пылает бой… Воздушных троп,

Гранат чужих не замечая,

Спеша, огонь огнем встречая,

Артиллеристы у орудий,

В пылу поймать успев едва

Команды резкие слова.

Как черти… Тяжко дышат груди,

Лафета скрип и стали звон,

Шипенье пуль, сраженных стон,

Земля и кровь, штыки и гривы,

Шрапнели яростные взрывы –

Слились в одно… И стал слабей

Огонь германских батарей...

Военный летчик

Воздушный путь свободен мой;

Воздушный конь меня не сбросит,

Пока мотора слитен вой

И винт упорно воздух косит.

Над пропастью полуверсты

Слежу неутомимым взором

За неоглядным, с высоты

Географическим узором.

Стальные пилы дальних рек

Блестят в отрезах желтых пашен.

Я мимолетный свой набег

Стремлю к массивам вражьих башен.

На ясном зареве небес

Поет шрапнель, взрываясь бурно…

Как невелик отсюда лес!

Как цитадель миниатюрна!

Недвижны кажутся отсель

Полков щетинистые ромбы,

И в них — войны живую цель —

Я, метясь, сбрасываю бомбы.

Германских пуль унылый свист

Меня нащупывает жадно.

Но смерклось; резкий воздух мглист,

Я жив и ухожу обратно.

Лечу за флангом боевым

И на лугу ночном, на русском,

Домой, к огням сторожевым,

Сойду планирующим спуском…

Своего рода анкета

Орел о войне

Ты слышишь резкий шум? Чудовищная птица

Летает третий день. Из зависти к орлам,

Ее толкает небылица

Возможности подняться к облакам.

Она парит, а крыльями не машет,

Диковинным хвостом туманный воздух пашет

И фыркает. Я поднялся вчера

Над полем, выше туч, – и птице той пора

За мной бы следовать, коль хочет состязаться

С моими крыльями, а не внизу остаться.

Посмотрим, что теперь. Охотники – ага! –

Крылатого увидели врага

И подняли пальбу... Упала!

Соперника орлиного не стало,

Мне жалко все-таки ее:

Ведь было что-то в ней орлиное... свое.

Воробей о войне

Появилось очень много

И людей, и лошадей.

Слава богу! Вся дорога

Стала житницы сытней!

Там, где много лошадей,

Сыт и счастлив воробей!

Курица о войне

Режут! Режут! Нет пощады!

Всех порезали вчера

От зеленой той ограды

До чуланчика Петра.

Режут кур, гусей и уток,

И индюшек, и цыплят,

Без – как раньше – прибауток,

Мрачно режут и... варят!

Мой петух вчера, спасаясь,

Чудом скрылся под крыльцо

И, от страха чувств лишаясь,

Снес – куриное яйцо!

Аист о войне

Я немцам детей

Больше носить не согласен;

Даже воздух страны их опасен:

Они убивают детей,

Тех деток, что в Африке знойной

Я выдумал, в воду смотря.

Быть гостем страны недостойной,

Ей детскую слезку даря,

И вить там гнездо – непристойно.

Звери о войне

Медведь

Вчера охотники стрельбу по мне открыли,

Да как! Не пулями, а сундуками били!

Я, знаете, дремал;

Вдруг, в полуночный час, «трах, трах!» –

Запело здорово в ушах.

От страха я упал.

Куда ни повернись – все «бум!» да «бум!».

Побрел я наобум.

Меж тем – то сбоку трахнет,

То чуть не под носом, визжит, свистит и пахнет

Ужасной гарью. Наконец, прошло

Сметенье леса; в норму все вошло.

Иду я перелеском,

Смотрю: охотник спит, ружье играет блеском…

Затрясся я – однако подошел,

Обнюхал… Мертв он был, – я мертвеца нашел!

Ну, думаю, попал в себя случайно!

Однако ж подозрительная тайна

Явилась далее: здесь много было их

Все мертвых и в крови – охотников таких…

Белка

А белка, ворочая шишку,

Пропела кокетливо мне:

«Я этого бедного мишку

Вполне понимаю, вполне!

Теперь шутники, для потехи,

Лес темный исследовав весь,

Свинцовые стали орехи

Нам, белкам, разбрасывать здесь.

Но странно смотреть на иного

Бредущего тут шутника, –

Когда он упал, и немного

Дрожит, замирая, рука…

Он в полости нежной и зыбкой

Бледнея отходит ко сну.

И смотрит с застывшей улыбкой,

Как я пробегаю сосну»...

Отставший взвод

В лесу сиял зеленый рай,

Сверкал закат-восход;

В лесу, разыскивая путь,

Бродил отставший взвод.

День посылал ему – тоску,

Зной, голод и… привет;

А ночь – холодную росу,

Виденья, сон и бред.

Блистала ночь алмазной тьмой,

Трещал сырой костер;

Случалось – в небе пролетал

Огнистый метеор,

Как путеводная звезда

В таинственную даль,

Чертя на жадном сердце след,

Далекая печаль;

А в серебре ночной реки,

В туманах спящих вод

Сиял девичьих нежных лиц

Воздушный хоровод.

В дыму над искрами вились

Ночные мотыльки

И изумрудный транспарант

Чертили светлячки;

И гном, бубенчиком звеня,

Махая колпаком,

Скакал на белке вкруг сосны,

Как на коне верхом;

И филин гулко отвечал

Докладам тайных слуг:

«Я здесь людей не примечал;

Теперь их вижу… Хуг!»

Всех было десять человек,

Здоровых и больных;

Куда идти – и как идти –

Никто не знал из них.

И вот, когда они брели

В слезах последних сил,

Их подобрал лесной разъезд,

Одел и накормил,

Но долго слышали они

До смерти, как во сне,

Прекрасный зов лесных озер

И гнома на сосне...

Брат и сестра

Газету, мокрую от слез,

Я на полу нашел.

В рыданиях склонилась та,

Чей друг навек ушел...

Одной газеты было б мало мне

Довольно, чтобы знать –

В чем дело... Ах! Теперь ее

Я должен утешать!

Я брат; я старший, я сильней.

Меня ль ей не понять?

И я сказал: «Поверь, ему

Спокойнее, чем нам;

Его страданья сочтены,

Мы ж – неизменно там,

Где пал он, - все еще при нем,

Покорные слезам!

Его страданья сочтены,

Покой, награды им,

Мы ж – в скорби тень облечены,

Принадлежа живым;

Туманны дни, - печальны сны, -

Мы - здесь, но вечно с ним».

Печальной логикой тех слов

Я обмануть хотел

И ей внушить, что во сто крат

Прискорбней наш удел;

Что я смириться только мог,

Быть лишь покорным – смел.

Но встретили мои глаза

Ее блестящий взгляд –

Была в нем гордость и гроза,

Тоска и боли яд;

Не о покорности они,

Рыдая, говорят...

И понял я, что не мила

Покорность ей сейчас

Покуда мстительно блестит

Слезы ее алмаз

Среди сухих газетных строк –

Сырых на этот раз...

Гидальго-поэма

Нет! Не умер Дон-Кихот!

Он – бессмертен; он живет!

Не разжечь ли в вас охоту

Удивиться Дон-Кихоту?!

Ведь гидальго славный жив,

Все каноны пережив!

Каждый день на Росинанте

Этот странный человек,

То – «аллегро», то – «анданте»,

Тянет свой почтенный век.

Сверхтяжелую работу

Рок дал ныне Дон-Кихоту:

Защищать сирот и вдов

Был герой всегда готов,

Но, когда сирот так много

И у каждого порога

В неких странах – по вдове,

Дыбом шлем на голове

Может встать – при всем желаньи

Быть на высоте призванья.

А гидальго – телом хил,

Духом – Гектор и Ахилл.

Он, к войскам не примыкая,

Не ложась, не отдыхая,

Сам-один – везде, всегда,

Где в руке его нужда;

Где о подвиге тоскуют –

Дон и Россинант рискуют.

Колдунов на удивленье

Производит вся земля;

Век шестнадцатый – в сравненьи

С нашим веком – просто тля.

О старинном вспомнить странно,

Дети – Астор и Мерлин;

Вот лежит в заре туманной –

Злой волшебник Цеппелин;

Дале – оборотней туча,

Изрыгая с ревом сталь,

Тяжковесна и гремуча,

На колесах мчится вдаль.

И – подобие дракона –

(а вернее – он и есть!)

Туча мрачная тевтона

Отрицает стыд и честь.

Там – разрушены соборы

Черной волей колдуна,

Там – везут солдаты-воры

Поезд денег и вина;

Там – поругана девица,

Там – замучена жена,

Там – разрушена больница,

И святыня – свержена!

А гидальго Дон-Кихот

Продолжает свой поход.

То разбудит часового

От предательского сна,

То эльзасская корова

Им от шваба спасена;

То ребенку путь укажет

Он к заплаканной семье,

То насильника накажет,

То проскочет тридцать лье

Под огнем, с пакетом важным,

То накормит беглеца,

То в бою лихом и страшном

В плен захватит наглеца…

Очень много дел Кихоту;

Там он – ранен, мертв он – тут;

Но – пошлет же Бог охоту –

Воскресает в пять минут!

Так, от века и до века,

Дон-Кихот – еще не прах;

Он – как сердце человека

В миллионах и веках.

Король на войне

Занят Белград, австрияки

Кинулись вдруг;

Бешено бьются юнаки,

Стоек их дух,

Дух не сражен, но нелегкой

Стала война.

Каждого в поле с винтовкой

Кличет она.

Сербия кладбищем стала

Жен и детей;

Сербия гневно восстала

Против гостей.

- Против разбойников боя,

Рыцарей тьмы –

Сербия дело святое,

Небо и мы! –

Шепчут, крестясь у порога,

Сербы, скорбя:

- Помощи ждем мы от Бога

И... от себя!

Сутки за сутками бьются –

Алы поля...

«Многим домой не вернуться!» -

Шепчет земля;

И на окопы к героям,

Зная их боль,

Перед решительным боем

Едет король.

Бодрые тени знаменам

Стелют поля.

Серый мотор к эшелонам

Мчит короля.

С черных окопов несутся

Клики «Ура!»...

Сутки за сутками бьются

Дети Петра.

Вот, молодым на подмогу,

Старый орел

Вышел, с солдатами в ногу

Тихо побрел;

В черном окопе, нахмурясь,

Поднял ружье,

Целится истово, жмурясь,

Стиснул цевье...

Свита его умоляет

Жизнь поберечь:

- Вам ли, король, подобает

Воином лечь?!

Жизнь, государь, сохраните

К благу страны;

Разумом ясным ведите

Дело войны;

Будет Петрова корона

Пламенней звезд,

Натиск, удар, оборона –

Армии крест...

Он же встревоженной свите

Отповедь дал:

- Если устал кто – уйдите!

Я не устал!

Есть и ружье, и патроны,

Вера в успех...

Все есть... А дело короны

Дело на всех.

И, разряжая винтовку,

Шепчет крестя:

Сед я, старик, а сноровку

Вспомнил шутя!

Австрии чванной знамена

Брошены в пыль;

Австрии вспомнит корона

Тяжкую быль!

Строчку ей лишь автографа

Мир подарит:

«Видели все: Голиафа

Встретил Давид!»

О чем пела ласточка

Как-то раз в кругу семейном, за вечерним самоваром

Я завел беседу с немцем – патриотом очень ярым.

Он приехал из Берлина, чтобы нам служить примером –

С замечательным пробором, кодаком и несессером.

Он привез супругу Эмму с «вечно женственным», в кавычках,

С интересом к акушерству и культурностью в привычках.

Разговор как подобает все вокруг культуры терся…

На германском идеале я застенчиво уперся.

Снисходительной усмешкой оценив мою смиренность,

Он сказал: «Мейн герр, прошу вас извинить за откровенность,

Чтоб понять вы были в силах суть культурного теченья,

Запишите на блокноте золотое изреченье.

Изреченье – излеченье от экстаза и от сплина:

Дисциплина – есть культура, а культура – дисциплина.

Дети, кухня, кирха, спальня – наших женщин обучают;

Дисциплина, кайзер, пфенниг – им в мужчинах отвечают.

Идеал национальный мы, конечно, ставим шире:

От Калькутты до Марселя, от Марселя до Сибири.

Вы народ своеобразный, импульсивно-неприличный,

Поэтически-экстазный и – увы – нигилистичный.

Гоголя и Льва Толстого изучал я со вниманьем…

Поразительно! Писали с несомненным прилежаньем…»

Я пустил в него стаканом (ты б стерпеть, читатель, смог ли?).

Он гороховые брюки подтянул, чтоб не подмокли.

И, картинно улыбаясь, молвил: «Пятна от тэина

Выводить рекомендую только с помощью бензина».

P. S. Стиль подделываю Гейне с тем намеком, что за Вислой

Сей талант великолепный признают с усмешкой кислой.

А поэтому полезно изучать, для просвещенья:

В людоедских прусских школах все его произведенья.

Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов

Я, милый дядя, безутешен,

Мое волнение пойми:

Военным я рассказом грешен:

«О немце, – написал, – в Перми»…

Я пал, и пал довольно низко,

И оправданий не ищу;

Пал как голодная модистка

С желудком, воззванным к борщу.

Пусть те, кто в этом черном деле

Готовы благосклонно ржать,

Кричат, что нужно в черном теле

Литературу содержать!

Пиши, журнальный пролетарий,

«Окопы» эти – без числа,

Но рассмотри, какой динарий

Тебе фортуна поднесла.

Конечно, в повседневном звоне

Он принесет насущный прок,

Но обожжет тебе ладони

И в горле встанет поперек.

Ведь эта подлая монета,

Оплата скромных жвачных блюд,

Цена бифштекса и омлета –

Мзда за невежество и блуд.

Когда ты, черт, сидел в траншее?

Когда в атаку ты ходил?

Ты только, не жалея шеи,

В энциклопедии удил!

Я, дядя, пал довольно низко

И оправданий не ищу,

Но, опростав борщную миску,

Пищеварительно дышу.

А тем, кто сделал из искусства

Колючей проволоки ряд,

Все человеческие чувства

Проклятье черное вопят.

Эстет и щи

Басня

Однажды случилось, что в неком эстете

Заснула душа.

Вздремнула, заснула и в сне потонула,

Забыв все на свете,

Легонько и ровно дыша.

Здесь следует оговориться,

Пока душе эстета спится:

Что значит, собственно, эстет?

Ответ:

Эстет – кошмарное, вульгарное созданье,

Природы антраша и ужас мирозданья.

Он красоту – красивостью сменил,

Его всегда «чарующе» манил

Мир прянично-альфонс-ралле картинок,

Альбомов и стихов, духов, цветов, ботинок;

Его досуг – о женщине мечты;

Его дневник – горнило красоты;

Штаны – диагональ, пробор – мое почтенье,

Излюбленный журнал, конечно, «Пробужденье»…

Короче говоря –

От января до января –

Ходячая постель, подмоченная гнилью

С ванилью.

Словцо в сердцах, читатель, сорвалось,

Авось

Его редактор не заметит,

Сквозь пальцы поглядит… иль так… в уме отметит.

Ну, далее… Эстета на войну

Берут; стригут

пробор, отвозят за Двину,

За Вислу – и пошло. Эстет зубную щетку

Молитвенно хранит и порошка щепотку

От крыс, клопов и блох.  И зеркальце при нем

Последний дар души, что ночью спит и днем.

Эстетово в окопах тело

Обтерлось, наконец, и кашу лупит смело,

Хоть ранее поворотило б нос

От рубленных котлет (от отбивных – вопрос).

Однажды, после перехода,

К позиции подъехала подвода

С походной кухней. Хлещет щи эстет…

Проснулась вдруг душа, скорбит, а он в ответ:

«Коль щей не буду есть – умру, прощай, красивость

Смири, душа, спесивость!»

Тогда души услышал он слова:

«Пустая голова!

О том лишь я скорблю, что щей осталось мало,

А то я б за двоих душевно похлебала!»

Мораль обязан я сей басни показать:

Щи были хороши; душа же – как сказать?..

Реквием

Гранитных бурь палящее волненье,

И страхом зыблемый порог,

И пуль прямолинейных пенье –

Перенесли мы, – кто как мог.

В стенных дырах прибавилось нам неба,

Расписанного тезисами дня;

Довольны мы; зубам не нужно хлеба,

Сердцам – огня.

Истощены мышленьем чрезвычайно,

Опутаны мережами программ,

Мы – проповедники в ближайшей чайной

И утешители нервозных дам.

До глупости, до полного бессилья

До святости – покорные ему,

Бумажные к плечам цепляя крылья,

Анафему поем уму.

Растерянность и трусость стали мерой,

Двуличности позорным костылем

Мы подпираемся и с той же в сердце верой

Других к себе зовем.

Свидетели отчаянных попыток

Состряпать суп из круп и топора –

Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток

Пришла пора.

И крепкий запах смольнинской поварни

Нам потому еще не надоел,

Что кушанья преснее и бездарней

Кто, любопытный, ел?

О, дикое, безжалостное время!

Слезам невольным даже нет русла,

Как поглядишь – на чье тупое темя

Вода холодная спасительно текла!

Лет через триста будет жизнь прекрасной,

Небесный свод алмазами сверкнет

И обеспечен будет – безопасный

В парламент – вход.

Спор

Аэростат летел над полем смерти.

Два мудреца в корзине спор вели.

Один сказал:

«Взовьемся к синей тверди!

Прочь от земли!

Земля безумна; мир ее кровавый

Неукротим, извечен и тяжел.

Пусть тешится кровавою забавой,

Сломав ограду, подъяремный вол!

Там, в облаках, не будет нам тревоги,

Прекрасен мрамор их воздушных форм.

Прекрасен блеск, и сами мы, как боги,

Вдохнем благой нирваны хлороформ.

Открыть ли клапан?»

«Нет! — второй ответил.—

Я слышу гул сраженья под собой…

Движенья войск ужель ты не приметил?

Они ползут как муравьиный рой;

Квадраты их, трапеции и ромбы

Здесь, с высоты, изысканно смешны…

О, царь земли! Как ты достоин бомбы,

Железной фурии войны!

Ужель века неимоверных болей,

Страданий, мудрости к тому лишь привели,

Чтоб ты, влекомый чуждой волей,

Лежал, раздавленный в пыли?!

Нет,— спустимся. Картина гнусной свалки,

Вблиз наблюдённая, покажет вновь и вновь,

Что человечеству порой потребны палки,

А не любовь...

Тогда, спокойные, мы кликнем Созерцанье;

Оно, Предвечное, откроет нам Эдем...»

Вот шар спустился... Поздно. Тих и нем

Театр сраженья... Тихое рыданье,

Чуть различимое, послышалось вблизи...

Ужасный вид. Безногое, в грязи,

Беспомощно, противно содрогаясь,

Оно лежало (это был солдат)

С лицом разрубленным, завернутым назад,

Испариной кровавой обливаясь.

Разбита челюсть, страшно лопнул глаз,

А зубы белые, у уха скалясь смехом,

Скрежещут, содрогаясь враз,

Скрипучим эхом.

«Прочь! В облака! – вскричал второй, пугаясь.

Но первый, будучи сердечно потрясен,

Сказал: «Отныне с нами он

И в облаках пребудет, улыбаясь...»